Стругацкие — коренные ленинградцы. Но старший из них, Аркадий Натанович, — по образованию переводчик с японского — давно обосновался в Москве. Борис Натанович живет в родном городе. Здесь он находился в первый страшный год блокады, отсюда был вывезен в августе 1942-го, вернулся, закончил университет, стал астрономом. Мы беседуем с ним в его ленинградской квартире.

— Как же вы пишете, живя в разных городах?

— Работаем мы всегда вместе, рядом, плечом к плечу. Слово за словом, абзац за абзацем, страница за страницей — и так до конца. Никогда и ничего серьезного не пишем порознь, только вместе. Договариваемся заранее, съезжаемся и, встретившись, работаем. Вдохновение — штука редкостная, рассчитывать на нее нельзя. Ежедневно пять-семь страниц черновика или десять-пятнадцать чистовика. Пять часов работы утром и еще час-два вечером. Десять дней подряд (раньше могли и больше), ни на что не отвлекаясь и без всяких выходных.

Поскольку обсуждается и по ходу дела шлифуется буквально каждая фраза текста, работа представляет собою почти непрерывный спор. Говорят, со стороны кажется, что мы все время ссоримся. В споре обычно рождается взаимоприемлемый вариант. Если компромисс невозможен, бросаем жребий — бывали и такие случаи.

— Вы написали 23 повести. Это ваш излюбленный жанр?

— Как правило, мы действительно укладываемся в десять авторских листов. Самая большая наша повесть, по-моему, пятнадцатилистная. Видимо, больший объем не вмещается в воображение. Ведь каждая повесть — это маленький мир. А каждый мир фантастического произведения — это обязательно terra incognita, мир, который никто никогда не видел, мир, лежащий за пределами человеческого опыта. Мир, отличающийся присутствием небывалого или вовсе невозможного. Никто не знает, что это такое: мир, в который вторгся человек-невидимка; или мир далекого будущего; или мир, в котором приняли и расшифровали послание сверхцивилизации. А автор должен все детали этого мира, все его, так сказать, закоулки ясно представлять себе в любой момент работы. Иначе будет утрачена достоверность описываемых событий, а фантастическое произведение, лишенное достоверности, немногого стоит… Достоверность описываемого мира зиждется на деталях. Писатель-реалист эти детали берет из собственного опыта, он их просто вспоминает. Писатель-фантаст должен эти детали вообразить. Однако же воображение наше конечно, а значит воображаемый нами мир не может быть и большим, и достоверным одновременно.

— Вы идете от героя или от ситуации? Что, так сказать, первично?

— Бывало и так и этак. Но чаще все-таки мы идем от ситуации, от способа проникновения фантастического в реальность, от некоей модели мира. Удачно придуманная ситуация — это зачастую половина дела: сцена готова, декорации расставлены, пусть теперь герои входят и начинают здесь жить…

Я помню, как мы придумали ситуацию нашей повести «Пикник на обочине». Это было в Комарове под Ленинградом. Мы прогуливались по лесу и наткнулись на остатки автомобильного пикника: консервные банки, кострище, какие-то тряпки, использованный масляный фильтр, бутылки, батарейки от фонарика, сломанная вилка… И мы попытались представить себе, как все это должна воспринимать лесная живность. Что они думают об этом, если, конечно, способны думать? Так возникла ситуация «Пикника…» — человечество, пытающееся разобраться в том, что оставила после своей кратковременной стоянки на Земле могучая сверхцивилизация… Ситуация оказалась емкой, с многими возможностями, она позволила придумать мир, с которым было интересно работать.

— Из чего вы исходите, «рождая» главного героя произведения? И как придумываете имена?

— Герой есть в значительной степени функция замысла. В зависимости от того или другого замысла выбираются те или иные герои. Обычно у нас читатель знает то же и только то, что знает главный герой. И ищет выхода из разнообразных тупиков и ловушек вместе с главным героем. И должен сделать свой выбор вместе с ним…

Такой подход, разумеется, накладывает определенные ограничения. Нельзя делать главного героя гением или суперменом. Дураком его делать можно, но, пожалуй, не очень интересно… Впрочем, и гения, и дурака изобразить, кроме того, еще и очень трудно. В мировой литературе таких примеров раз-два и обчелся…

Что же касается имен действующих лиц, то мы берем их обычно из газет или из телефонных справочников, а иногда даже «вычисляем» с помощью программируемого микрокалькулятора.

— Чем, на ваш взгляд, фантастика отличается от нефантастики?

— Это та же литература, только в ней происходит больше невероятного в единицу времени. Фантастика исследует современного человека и современные проблемы своими методами. Например, проблема контакта с другими цивилизациями. Ситуация контакта — это только пробный камень, который литература использует для испытания человека и человечества. Фантастика знает несколько таких пробных камней. Гибель цивилизации. Изобретение, преображающее мир. Путешествие в прошлое или в будущее. Но не может быть целью произведения, например, описание столкновения Земли с гигантским астероидом. Это не более чем средство, один из художественных приемов, способ рассказать о человеческих судьбах и судьбах нашего мира.

— Существуют два противоположных требования к фантастике. Одни считают, что она должна быть реалистична, другие полагают, что «фантастика должна быть фантастична…».

— Я — за реалистическую фантастику. Фантастический элемент должен прорастать в реалистическую ткань повествования и образовывать с нею некий единый сплав с совершенно новыми (как и полагается сплаву) свойствами.

Воланд (у себя дома) одет в ночную сорочку, грязную и заплатанную на плече. Марс «Аэлиты» — красноватая пустыня, поросшая огромными кактусами. Нам хорошо знакома эта пустыня, мы видели ее в «Клубе путешественников». Уэллсовские марсиане — задыхающиеся под собственной тяжестью, лоснящиеся спрутообразные мешки с мрачными глазами — настолько реальны, что умирают от инфекции, зараженные земными микроорганизмами.

Фантастическое облекается в земные одежды — в прямом и в переносном смысле. Фантастическое делается узнаваемым, удобопонятным, становится элементом реального, хорошо знакомого мира — только после этого оно может вызвать сопереживания, теперь его можно любить, ненавидеть, бояться, презирать, восхищаться им или осуждать его.

Девяносто процентов фантастики является второсортным чтивом потому, что авторы не умеют создавать сплав фантастического с реальным, не умеют делать фантастику реалистической.

Или не хотят? Я не говорю о многочисленных халтурщиках и бездарях. Но ведь многие сильные писатели-реалисты, вдруг взявшись за фантастику, словно преображаются. Герои их перестают разговаривать — они произносят речи, перестают ходить — они выступают… Помню, как был огорчен и ошарашен, прочитав у Юрия Тынянова (писателя блистательного, неповторимого, я преклоняюсь перед его прозой) критический разбор «Аэлиты», где повесть объявлялась неудачной, в частности, именно потому, что Марс Алексея Толстого слишком похож на Землю. «Эта поразительная невозможность выдумать что-либо о Марсе…» — писал Тынянов.

Может быть, существуют две меры, два подхода, два литературных вкуса, когда речь идет о фантастике? Мне, видимо, трудно судить об этом сколько-нибудь объективно. Я пристрастен. И кроме того, мне кажется, что вся хорошая фантастика на моей стороне в этом споре. Гоголевский «Нос» пронизан реализмом при всей свой фантастичности. Свифт в «Путешествии Гулливера» предельно скрупулезен, когда описывает множество и множество сугубо реалистических деталей, и так же скрупулезен Лем, когда многие страницы текста отдает подробнейшему рассказу о формах мимоидов — все это необходимо только для того, чтобы читатель мог войти в фантастический мир романа так же естественно, как он входит в мир романа реалистического.

— Вы, надеюсь, не только пишете фантастику, но и прочитываете то, что выходит в этом жанре, следите за литературным процессом?