Олег пошел кругом по комнате, придерживаясь за мебель.
— Где мое пальто?! — заорал он.
Сашка встал, взял его за плечи и усадил, а затем уложил на диван.
— Дрыхни, астрономия, — сказал он.
— Й-эхать!..
Олег заснул и сразу захрапел. Сашка вышел и вернулся с тазиком.
— Среди ночи непременно поблюет, — сказал он.
— Н-на пол, — сказал Григорий Олеговым голосом.
Сашка сел и вылил остаток коньяка себе в стакан.
— Теперь рассказывай, — сказал он.
— Сначала скажи, что с тобой. Ты устал?
— Конечно, — сказал Сашка.
— Неприятности?
— Нет, — сказал Сашка. Он выпил и весь скривился, как от дряни.
— Ну хорошо, — сказал Григорий. — У тебя карта есть?
Сашка снова поднялся и принес свернутую в рулон большую немецкую карту Испании. Они сдвинули посуду и расстелили карту, прижав по углам пустыми стаканами.
— Вот где они, — сказал Григорий.
Сашка засопел.
— Что же это, — сказал он. — Это же значит...
— Да, — сказал Григорий.
— Что же это, — повторил Сашка. — Что же это...
— Я еще надеюсь вернуться, — сказал Григорий. — Я хочу быть там до конца. К чертовой матери, Сашка, ты это пойми... Я там как за родную землю дрался, как за Ленинград... После гражданской — это первый настоящий бой за советскую власть...
Они долго молчали. Потом громко зазвенел звонок, и Григорий вдруг увидел, как лицо Сашки стало серым. Наступила тишина, только тихонько храпел Олег на диване. Снова зазвенел звонок.
— Спокойно, — сказал Сашка. — Это за мной. Ты, главное, спокойно... — Он схватил Григория за руки и крепко стиснул. — Ты, главное, спокойно...
Звонок.
Сашка сидел неподвижно, и только быстро шарил глазами по стенам.
— Спокойно... Я через два дня вернусь... Максимум, через три...
Он вскочил и бросился в прихожую. В двери начали стучать. Что-то с грохотом повалилось в прихожей, и Григорий услыхал высокий незнакомый голос:
— Живой не дамся!..
Щелкнул замок. Стало тихо. В прихожей заговорили вполголоса, хлопнула дверь, и вернулся Сашка. Он был совершенно белый, с белыми вытаращенными глазами. Он держал обеими руками телеграмму, в правой руке у него трясся наган.
— Почтальон, — сказал он, усмехаясь. — От мамы. Беспокоится, что не пишу.
Он посмотрел на наган и сунул его в карман пижамы.
— Здорово я его напугал, — сказал он.
Григорий молчал.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Спать хотелось невыносимо. Только спать, и больше ничего. Не было больше ни тоски, ни ярости. Глаза сами собой съезжались к переносице, веки опускались, точки и крапинки на серой стене таяли и расплывались. И сейчас же возникала смеющаяся Валькина мордочка... Медленные снежинки в свете фонарей... Большая карта Испании — немецкая карта — и заскорузлый палец баварца Шмидта чертил грязным ногтем кривые линии поперек голубой ленты Эбро... Что там было, на Эбро? Что-то очень плохое или хорошее — надо только подумать и вспомнить. Но думать не хочется. Хочется спать.
Григорий качнулся и ударился лбом в стену. Следователь спокойно сказал:
— Стоять смирно, ты...
Григорий стоял спиной к следователю. Он смотрел в стену, выкрашенную серой краской, и слушал, как следователь шуршит бумагами, зевает, скрипит креслом. В кабинете было тепло, пахло табачным дымом. Хорошо бы убить следователя, подумал Григорий. И лечь спать прямо здесь, на полу. Закрыть глаза, растянуться и заснуть. Хоть на час. Хоть на четверть часа.
Дверь приоткрылась, кто-то сказал:
— Угости папироской. Все, понимаешь, выкурил.
Следователь сказал:
— Бери.
Кто-то почти бесшумно прошел за спиной и остановился у стола.
— «Беломор»? А «Казбека» нет?
— Я только «Беломор» признаю, — сказал следователь. — От «Казбека» у меня кашель.
Чиркнула спичка. Кто-то сказал:
— Спасибо. Домой, понимаешь, собрался, хватился — папиросы кончились. Может, дашь парочку про запас? Магазины еще закрыты.
— Бери, — сказал следователь.
— Спасибо. Молчит?
— Молчит. Упорный попался, сука.
— Ну, я пошел. Пока.
— Пока.
Кто-то почти бесшумно прошел за спиной, дверь открылась и закрылась. Следователь громко, с прискуливанием, зевнул и опять зашуршал бумагами. Как ему не надоест, подумал вдруг Григорий. Неужели он не понимает, что все это — страшная ошибка? Лес рубят — щепки летят. Я — щепка. Нет, конечно, он не знает, что я — только щепка. Он уверен, что я фашист, изменник родины... Как это все они спрашивают: «Расскажите о ваших связях в Испании». Мои связи в Испании... Если бы ты побывал в Испании, ты бы сдох от страха, подумал Григорий. Или нет? Может быть, ты тоже сидел за валуном и торопливо тянул замусоленный окурок, и смотрел, как догорает фашистская танкетка, и трясущимися руками ощупывал горячий ствол карабина... И теперь, озлобленный, творишь суд и расправу? Но мне-то каково? Каждый день, каждый день, и этому не видно конца, и кажется, что вот-вот сойдешь с ума...
Странно, что меня не бьют, подумал Григорий. Других бьют. Иногда слышно даже, как кричат избиваемые. Вероятно, бьют очень больно. И рано или поздно начнут бить меня. И я тоже буду кричать... Сашка кричал тогда: «Живым не дамся». Сашка знал, конечно. Может быть, он тоже бил? И он, наверное, так и не дался. Григория взяли в подъезде Сашкиного дома и увезли на эмке. На той самой эмке. «Это недоразумение!» — «Молчите». — «Поймите, я журналист, я вернулся из Испании...» — «Там выясним, какой ты журналист». И потом: «Расскажите о ваших связях в Испании».
Точки и крапинки на серой стене снова растаяли. Григорий совершенно отчетливо увидел свой карабин. Он очень обрадовался. Он узнал даже царапины на ложе — это когда он переползал через битый кирпич вперемешку со стеклом, и пули хлестко щелкали перед самым носом, поднимая облачка красной пыли... Отличный карабин, когда смертельно хочется спать. Надо только разуться, сунуть дуло в рот и нажать большим пальцем ноги на спусковой крючок.
— Смирно стоять, я сказал... — спокойно сказал следователь.
Григорий разлепил глаза. Следователь отодвинул кресло и с хрустом потянулся.
— Ну что, долго в молчанку играть будем? — спросил он добродушно.
Григорий облизнул пересохшие губы.
— Ведь нам уже все известно. Твой приятель астроном все нам рассказал. Чего же ты зря запираешься? Умел нашкодить, умей и отвечать.
Григорий втянул голову в плечи. Да, Олег все рассказал. Добрый глупый Олежка. Он подписал отвратительную бумагу. Подпись была страшная, корявая, но она была Олежкина. И ниже подписи — коричневый мазок, какой бывает на простыне от раздавленного клопа. Наверное, из носа.
— Ладно, — сказал следователь. — Пойди, часок отдохни.
Григорий молчал. Сейчас придет белобрысый лейтенант, отведет в камеру, а через двадцать минут придет чернявый лейтенант и снова приведет его в этот кабинет, или в другой кабинет. И его снова поставят носом в стену.
Пришел лейтенант и сказал:
— Пошли.
Григорий заложил руки за спину и направился к двери. Следователь, пожилой, с усталым желтым лицом раскуривал папироску. Григорий и лейтенант вышли из кабинета. Григорий с трудом переставлял затекшие ноги. Впрочем, он знал, что это сейчас пройдет. Это всегда проходит, когда кончается коридор. Лейтенант шел в двух шагах позади и, не отрываясь, смотрел Григорию в затылок. На лестничной площадке Григорий замедлил шаг и оглянулся, и сразу встретился взглядом с глазами, голубыми и злобно-испуганными.
— Давай-давай, живей, — сказал лейтенант.
Лейтенант был в новенькой гимнастерке с новенькими кубиками в петличках. Конечно же, лейтенант знал наверняка, что ведет фашиста, предателя, троцкистского последыша.
Они стали спускаться по лестнице. Лестница была широкая, трехмаршевая, точно по шестнадцать ступенек на марш, с балюстрадой под красное дерево и с гулким просторным колодцем.